Золотая посмотрела на Донгарову парку, болтающуюся на нем, как на вешалке, потом оттянула край своего халатика и твердо ответила:

— Лучше.

— Одна душа — в одежде, а где еще одна, которой женщинам не хватает? — посмеиваясь, спросил Хадамаха.

— Ай-ой! — Донгар заметно покраснел и покосился на тигрицу. — Она им это… не нужна. — И поняв, что от него не отстанут, неохотно пояснил: — Еще одна душа у любого мужика есть. Не только у людей, или там людей-медведей, или людей-тигров, а у всех мужиков: оленей, кабанов, зайцев, змей даже… Та душа мужика мужиком делает. И живет она в одном только месте — вот тут! — и сжав руку в кулак, Донгар аккуратно оттопырил средний палец.

Хадамаха и Золотая некоторое время пристально глядели на него и начали хохотать вдвоем.

— Чего трубите, будто олени? — поджимая обсмеянный палец, выкрикнул красный от смущения Донгар. — Мне так еще у нас в селении старый шаман рассказывал.

— Сколько тебе Дней было, когда он рассказывал? — давясь смехом, простонала Золотая.

— Четыре, однако… — пробурчал Донгар.

— Так он просто тебе не все успел дорассказать! — хватаясь за живот, простонала она. — Ой, не могу! Кто б мне самой рассказал, что буду вот так ржать — и над кем? Над черным шаманом! Не поверила бы… — на полусогнутых хихикающая Золотая отвалила в сторону.

— Покажи вам пальчик, а вы и смеяться! — обиженно буркнул Великий Черный. — Как маленькие, ей-Торум!

Этого не выдержал уже и Хадамаха и с хохотом рванул прочь. В развилке корней под старой сосной стоял пустой туесок из-под моченой ягоды и валялась обглоданная оленья косточка. Брат прокладывал дорогу к котлам с угощением, а бескрылая девушка тащилась за ним — останавливалась, потом снова догоняла. Похоже, ее терзали сомнения: то ли ее у тех котлов собираются кормить, то ли, наоборот, варить медведям на поживу.

Праздник нарастал. Раздался визг, Хадамаху завертело, закружило, пахнуло ароматом кедровой смолы, и компания разноплеменных девчонок заплясала вокруг, притопывая унтами по еще твердой от Ночных морозов земле.

— Иняку, иняку, давайте играть в старуху-иняку! — завопили они, хватая Хадамаху за руки.

— Я не могу, я… Мне помогать надо!

— Ничего тебе не надо! — вмешалась неожиданно появившаяся мама, одобрительно усмехнулась на миг присмиревшим девчонкам. — С отца пример бери — к кострам не лезет, под ногами у женщин не путается, сели себе с господином жрецом и Сероперым и араку пьют. Побились об заклад, на кого раньше подействует! — Мама улыбнулась с полной уверенностью, что уж медвежья башка ее мужа действию араки не подвержена.

Хадамаха, наоборот, заволновался:

— Поганец этот Сероперый! У птиц в головах то ли что-то такое есть, то ли, наоборот, не хватает — они вовсе опьянеть не могут! Он победит!

— А почему отец этого не знает? — подозрительно спросила мама.

Ну конечно, слова сына ей не указ, он же маленький такой медвежонок!

— Потому что отец в городской страже не служил, пьяных с улиц не подбирал… и стражницких баек, кто как пьет, тоже не слышал! Забирай его оттуда, пока он не проиграл! На что хоть спорили?

— Да на поцелуй! — досадливо ответила мама, уже высматривая спорщиков у бочонков с аракой.

— Чей, отца? — ужаснулся Хадамаха.

— Хуже! Кто проиграет, тот целует тетю Хаю в любом облике: хоть человечьем, хоть медвежьем!

— А, ну тогда господина жреца можешь оставить! — хищно ухмыльнулся Хадамаха.

— И за что ты его не любишь? — Мама углядела засевших между бочонков спорщиков и двинулась к ним, на ходу бросив: — Развлекай девушек, развлекай!

— Иняку, иняку! Бабушка, будешь нашей иняку! — девчонки ухватили ковыляющую мимо незнакомую старушонку и волокли ее в центр круга. В руку Хадамахе протиснулась девчоночья ладошка, и оказавшаяся рядом молоденькая Амба улыбнулась ему кокетливо и хищно.

— Охти, я старая, куда ж мне играть-то, нашли б кого помоложе! — запричитала старуха, когда разбившаяся на парочки — парень с девушкой — компания окружила ее хороводом. Но отказываться бабка не стала, завертелась на месте, размахивая грубо вырезанной деревянной клюкой.

— Парку, рукавицы, шапку будущему сыну сошьешь ли? — строго спросила она у юной медведицы.

— А сошью! — с веселым вызовом согласилась медведица, пламенея румянцем и искоса поглядывая на своего широкоплечего спутника.

Старуха неожиданно быстро прыгнула к парочке и попыталась разъединить их, ударив клюкой по накрепко сцепленным рукам. Девушка завизжала, парень дернул ее к себе — увернулись. Вытянув морщинистую ссохшуюся руку, старуха кинулась снова. Слаженным прыжком парочка отскочила назад — главное было ни на миг не разжимать рук. Скрюченные пальцы старухи схватили воздух.

— Не поймаешь, иняку, не поймаешь… — парочка крепче сплела пальцы. Старуха рассмеялась в ответ — будто каркнула, небось сама из крылатых. И вернулась обратно в середину хоровода. Снова зажмурилась накрепко, закружилась, выставив клюку перед собой — Хадамаха едва успел увернуться, спасая нос.

Старуха широко распахнула глаза и мрачно уставилась прямо на него.

— Люльку ребенку, санки, лук сделаешь ли? — Голос старухи зарокотал, наполняясь непонятной угрозой. Темные, как подтаявшая земля, глаза в морщинистых старческих веках глядели неприятно, чуть ли не с ненавистью.

Хадамаха невольно поморщился: отвечать согласием не хотелось, а скажешь «не сделаю» — те же ехидные тигры на всю тайгу неумехой косолапым ославят.

— Сделаю, — сквозь зубы процедил Хадамаха.

— Ой, и я! — не дожидаясь вопроса, зачастила его партнерша-Амба, лукаво косясь на Хадамаху. — И парку вышью, и ноговицы сплету, и рукавицы сошью…

— И чехол для хвоста, — буркнул Хадамаха.

Старуха скакнула в их сторону. Хадамаха рванул девчонку на себя — вроде тигрица, а замешкалась, вот-вот бабка дотянется! Девчонка с радостным визгом упала ему на грудь. Лицо старухи исказилось бешенством, став страшным, как у злого духа юера, и она прыгнула снова. Подхватив девчонку за талию, Хадамаха развернулся всем телом — бабка, агрессивно вытянув клюку, пролетела мимо, едва не растянувшись на влажной земле. Крутанулась на месте, выставив клюку, точно копье — Хадамаха прям чувствовал, как заостренный кончик клюки нацеливается ему между глаз. С утробным воем старуха рванула к нему. Девчонка заверещала — то ли изображала страх, то ли и впрямь испугалась — и, накрепко ухватив его за руку, побежала между деревьями.

— Ну все, хватит, долго ли от старухи убежать! — попытался остановить ее Хадамаха, оглянулся… с невозможной для скрюченного дряхлого тела прытью бабка бежала за ними. Протянутые вслед пальцы все больше напоминали когти, а с оскаленных зубов капала слюна. Девчонка вскрикнула снова… и, волоча Хадамаху за собой, вломилась прямо в сплетение густых ветвей. Плотно, как частокол вокруг Буровой, натыканные стволы деревьев отгородили их от вырубки, где шумел праздник. Стало темно и очень холодно. Деревья, родные и привычные, угрожающе изменились. Стволы оголялись, ветки теряли прошлодневные тусклые иголки и растопыривались, как костлявые руки скелета. Мертвая чернота ползла от корней, захватывая ветку за веткой, и точно бороды невидимых духов, свешивалась плесень серебристого лишайника, сосущего соки и жизнь деревьев.

Позади раздался свист. Старуха плыла среди ветвей мертвого черного леса: лицо исковеркано злобой, седые космы развеваются, будто их треплет невидимый ветер.

— Не уйдеш-ш-шь! — покачиваясь, шипели лишайники. — Пропадеш-шь!

— Да подожди ты! — пытаясь удержать глупую девчонку, завопил Хадамаха. Куда она бежит-то, остановиться надо! Медведь да тигрица, кто б ни была та старуха, в два набора когтей и клыков можно отбиться…

Но девушка не слышала. Словно оглушенная ужасом, она бежала, лавируя между мертвых стволов и не отпуская Хадамахину руку. Воздух колыхнулся рядом, старуха проплыла прямо над ними, оскалилась, блеснув стальными зубами, и ее скрюченные пальцы потянулись к косе тигрицы…